Ну вы тут разошлись Дуэль, стрельба и прочие ужасы . Про себя скажу, что сам не стану стрелять в живого человека ради забавы, если только защищая себя и близких, тогда не промахнусь, т.к настрелялся в свое время изрядно, а ради забавы и псевдодоказадельств-в высшей мере глупо. Хотя вот дуэль на мечах-это вещь

Вот взял вариант Тематической дуэли у Николая Лескова. Очарованный странник

И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и  держит  в
руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и  кажет  всей  публике  и
Чепкуну с Бакшеем: "Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".
   "Ровные, - кричат татарва, - все  мы  видим,  что  благородно  сделаны,
плети ровные! Пусть садятся и начинают".
   А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.
   Степенный татарин и говорит им: "Подождите", - и  сам  им  эти  нагайки
подал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз,  два
и три... И только что он в третье хлопнул, как  Бакшей  стегнет  изо  всей
силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине,  а  Чепкун  таким  самым
манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого потчевать: в глаза друг
другу глядят, ноги в ноги следками упираются и левые руки крепко  жмут,  а
правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно  поролись!  Один  хорошо
черкнет, а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже  выстолбенели  и  левые
руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.
   Я спрашиваю у моего знакомца:
   "Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа  на  дуэль,  что
ли, выходят?"
   "Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это,  -  говорит,  -  не
насчет чести, а чтобы не расходоваться".
   "И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?"
   "А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет".
   А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят:  "Чепкун
Бакшея перепорет", - а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", - и  кому
хочется, об заклад держат - те за Чепкуна, а те за  Бакшея,  кто  на  кого
больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и  в  зубы,  и  на  спины
посмотрят, и по каким-то  приметам  понимают,  кто  надежнее,  за  того  и
держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже  из  зрителей  опытных
был и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
   "Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет".
   А я говорю:
   "Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить:  оба  еще  ровно
сидят".
   А тот мне отвечает:
   "Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка".
   "Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает".
   "А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривенный:
Чепкун его запорет".
   "Что это, - думаю, - такое за диковина:  как  он  непонятно,  этот  мой
знакомец, рассуждает? А ведь он же, - размышляю, -  должно  быть,  в  этом
деле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!"
   И стало мне, знаете, очень любопытно, и я к этому знакомцу пристаю.
   "Скажи,  -  говорю,  -  милый  человек,  отчего  ты  теперь  за  Бакшея
опасаешься?"
   А он говорит:
   "Экой ты пригородник глупый! ты гляди, -  говорит,  -  какая  у  Бакшея
спина".
   Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая и  пухлая,
как подушка.
   "А видишь, - говорит, - как он бьет?"
   Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и  так
его как ударит, так сразу до крови и режет.
   "Ну, а теперь сообрази, как он нутрем действует?"
   "Что же, мол, такое нутрем?" - я вижу одно, что сидит он прямо, и  весь
рот открыл, и воздух в себя шибко забирает.
   А мой знакомец и говорит:
   "Вот это-то и худо: спина велика, по ней весь удар  просторно  ложится;
шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он  у  себя  воздухом  все
нутро пережжет".
   "Что же, - спрашиваю, - стало быть, Чепкун надежней?"
   "Непременно, - отвечает, - надежнее: видишь, он  весь  сухой,  кости  в
одной коже держатся, а спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за
что по всей удар не падет, а только местечками, а сам он, зри, как  Бакшея
спрохвала  поливает,  не  частит,  а  с  повадочкой,  и  плеть  сразу   не
отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого,  спина-то,  у
Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и вся боль у него
теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине  кожичка  как  на  жареном
поросенке трещит, прорывается, и оттого у него вся боль кровью  сойдет,  и
он Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?"
   "Теперь, - говорю, - понимаю, -  и  точно,  тут  я  всю  эту  азиатскую
практику сразу понял и сильно ею заинтересовался: как в таком случае  надо
полезнее действовать?"
   "А еще самое главное, - указует мой знакомец, - замечай, -  говорит,  -
как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту соблюдает; видишь: стегнет и
на ответ сам вытерпит и соразмерно  глазами  хлопнет,  -  это  легче,  чем
пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы стиснул и губы прикусил, это
тоже легче, оттого что в  нем  через  эту  замкнутость  излишнего  горения
внутри нет".
   Я все эти его любопытные приметы на ум  взял  и  сам  вглядываюсь  и  в
Чепкуна и в  Бакшея,  и  все  мне  стало  и  самому  понятно,  что  Бакшей
непременно свалится, потому что у него уже и глазища совсем обостолопели и
губы веревочкой собрались и весь оскал открыли... И точно, глядим,  Бакшей
еще раз двадцать Чепкуна стеганул, и все раз от разу слабее, да вдруг бряк
назад и левую Чепкунову руку выпустил, а своею правою все еще двигает, как
будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке.  Ну,  тот  мой  знакомый
говорит: "Шабаш: пропал мой двугривенный". Тут все  и  татары  заговорили,
поздравляют Чепкуна, кричат:
   "Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умнай башка - совсем  пересек  Бакшея,
садись - теперь твоя кобыла".
   И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам  губами  шлепает  и
тоже говорит:
   "Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай".